Блажен, кто посетил сей мирВ его минуты роковые!Его призвали всеблагиеКак собеседника на пир.
Так писал Федор Тютчев о Цицероне.
Точно то же мог бы написать поэт о другом выдающемся юристе, если бы, конечно, был его современником, — об Олеге Емельяновиче Кутафине: тот тоже посетил сей мир в очень непростое время... Вместе со всем советским народом он «застигнут ночью Рима был», но, в отличие от всех прочих, он был «высоких зрелищ зритель, / Он в их совет допущен был —/ И заживо, как небожитель, / Из чаши их бессмертье пил!».
Олег Емельянович на редкость органично прожил этот удивительный период, тактично названный переходным, совершив уникальное перемещение из так называемого развитого социализма в то, чему еще не найдено адекватного определения. И, думаю, причина этой органичности — в той легкой насмешливой отстраненности, с которой он взирал как на советские,так и на постсоветские порядки. От его искрящегося юмором взгляда не были скрыты ни пролежни брежневских времен,ни несуразности эпохи перестройки, ни несправедливости эпохи первоначального накопления капитала. И он никогда не сомневался в своем праве на черное говорить черное, а на белое — белое.
Впрочем, ему был глубоко чужд образ народного трибуна и гневного обличителя: он, видимо, догадывался, сколь много среди подобных деятелей сексотов и лицемеров. Он вообще вовсе не был «простым рубахой-парнем», у которого все мысли и чувства написаны на лице. Напротив, за легкостью общения с ним, за шутливым тоном обсуждения даже самых, казалось бы, серьезных вопросов, за неизменной улыбкой чувствовалось, что ему ведомо что-то такое, что недоступно нам, простым смертным.
Именно насмешливо-ироническое отношение Олега Емельяновича к советским порядкам сблизило нас в ту пору, когда он профессорствовал на юрфаке МГУ, а я доцентствовал в ВЮЗИ. То было время, когда в государственно-правовой науке господствовал нормативизм, независимое исследование было заменено сервильным комментированием с непременным цитированием основоположников, пленумов и съездов,а едва ли не главной теоретической дискуссией был спор о названии нашей отрасли права и науки — «государственное право» или «конституционное право». Конечно, все мы прекрасно понимали, что этот многолетний схоластический спор,идущий еще от «красного профессора» Степана Степановича Кравчука, попросту беспредметен, ибо вопрос о предмете данной отрасли права и по сей день остается дискуссионным.
Олег Емельянович действительно был не такой, как все. Его улыбка, едва заметная, в уголках губ и век, открывала посвященному совершенно другой ракурс на все, что было сказано или написано Кутафиным. Но именно посвященному: далеко не все были допущены к этой тайне. Иначе не стать бы ему в советское время ни ректором, ни даже заведующим кафедрой. Со своей любовью к острому словцу и убийственным определениям, он легко мог бы разделить судьбу своего коллеги по кафедре государственного права МГУ, профессора Августа Алексеевича Мишина, всеми обожаемого, но для любого карьерного роста «не проходимого».
Впрочем, не могу исключить, что многие из тех, от кого зависела судьба Олега Емельяновича в то далекое советское время, сами были вполне в курсе его неподцензурных умозаключений о советской власти и, более того, были абсолютно солидарны с ним в осознании обреченности режима. Симптоматично, что Кутафин стал ректором ВЮЗИ именно в горбачевские времена, когда политика перестройки и гласности призвала новое поколение руководителей страны, Москвы, Бауманского района...
Став ректором, Олег Емельянович сделал институт главным — наравне с семьей — предметом своих забот: добивался его переименования в академию, выбивал комплекс зданий на Садовой-Кудринской. Кстати, на эти здания имел виды и Институт повышения квалификации работников печати, находившийся там вместе с Высшей партийной школой. После провала ГКЧП и национализации имущества КПСС руководители института неоднократно приходили ко мне в Министерство печати и массовой информации РСФСР, прося за-щиты от профессора Кутафина и требуя передать им все помещения. Но разве мог я пойти против своих друзей и коллег,против интересов вуза, в котором преподавал почти пятнадцать лет? В конце концов я завизировал проект распоряжения Госкомимущества о передаче зданий в распоряжение Академии.
Думаю, именно забота о судьбе Академии диктовала Олегу Емельяновичу линию его поведения в начале 90-х годов. Не сомневаюсь, что он, как и многие его единомышленники, пережил незабываемые минуты опьянения свободой. Но, будучи одесситом, Кутафин не мог питать иллюзий. Вот почему я не могу представить Олега Емельяновича исступленно скандирующим: «Ельцин! Ельцин!» Нет, он не был безоглядным ни до, ни после. Напротив, он был предельно осторожен,не приближался слишком близко ни к одной из конфликтующих между собой ветвей власти, не участвовал в митингах и многочисленных в ту пору политических тусовках. Видимо,в тот момент он разрешил себе только участие в работе Конституционной комиссии, полагая, что создание Основного закона страны — это как раз непосредственно его профессиональное дело.
Характерный факт: я трижды обращался к нему в 1992—1993 годах с просьбой выступить в качестве эксперта на процессе в Конституционном суде РФ. Речь шла о знаменитых процессах: «Деле КПСС», «Деле Фронта национального спасения»,«Деле об обеспечении свободы слова на государственном теле-видении». И он неизменно находил повод, чтобы отказаться,ибо полагал, что его экспертное заключение может — при смене политических настроений — отразиться на судьбе Академии.
Для Олега Емельяновича не было большей ценности, чем честное имя. И оно осталось.Как осталась Академия. Как осталась семья. Все то, что он ценил больше всего на свете. И еще улыбка. Она тоже осталась.